Зов реки

На просторах ленского плёса.

Они идут на двух десятивесёльных ялах, по пояс обнажённые, открытые солнцу и ветрам. Тяжёлые буковые весла вспархивают над водой легко, будто дирижёрские палочки. И оттого однообразный скрип уключин кажется не унылой игрой железа с железом, а живой, работящей музыкой. На ручки пудовых весел намотаны носовые платки и майки — чтобы не так сильно саднило ладони.

— Черти, а не ребята, — шепчет мне Жидков. — Подмётки рвут...

Многие из них впервые в таких затяжных, рассчитанных на месяц переходах. Ну, наберется на личном счету две-три сотни километров. А спроси о пройденных дорогах команды института, и он, без году неделя студент, ответит, ничуть не бахвалясь: «Разменяли вторую половину экватора».

Мы принимаемся с Владимиром Ивановичем Жидковым считать его «личные» маршруты. Позади Нева, Ладога, Онежское море, Северная Двина, Беломорско-Балтийскнй канал, дважды Волга, дважды Черное море, Обь, Енисей, Амур. Ходил по пути «из варяг в греки»...

— Все бы ничего, да от жены попадает, — отшучивается он, — Узнала, что у нас в стране одних рек 150 тысяч. Ужаснулась.

Между собой они называют Жидкова «кэпом». Преподавателя кафедры, капитана второго ранга — и вот так запросто, панибратски? В походе действуют иные правила и законы, социолог сказал бы: неформальное общение. «Кэп» не обижается, слыша разговоры на шлюпках. И его угроза дать «за рецидивы фамильярности» два наряда вне очереди — пугало только для новичков.

В кремовой морской форме, с фуражкой в руке, Жидков не произвел на меня впечатления там, на старте. Я ожидал увидеть человека более "флотского". А передо мной был скорее турист: невысокого роста, крепкий, еще молодой, демократичный в об-щении, балагур. Импонировала разве что его динамичность.

В суматохе отплытия руководитель похода забыл про меня. Ялы уже отчалили на несколько метров от берега, когда кто-то крикнул с борта: «А журналиста брать будем?» Затормозили веслами, и едва шлюпка чиркнула о прибрежные камни, как один парень соскочил в воду, взвалил меня на плечи и водрузил на борт. Жидков сокрушенно качал головой: «Если вы и у костра будете таким же деликатным, кофе может не достаться».

Парадную униформу — серые клетчатые рубашки с эмблемой «ЛКИ» — Ленинградского кораблестроительного — ребята уложили в рюкзаки. Туда же бережно упаковали бледно-голубые джинсы. И началась длинная дорога — две тысячи километров на веслах. До самого Якутска.

Проходим первый бамовский мост через Лену. Нитка трассы врезается в тайгу. А к мосту с обоих берегов сбегаются грейдерные дороги. Они почти невидимы за деревьями, издали — тем более. Но стоит промчаться грузовику, как вслед долго тянется шлейф пыли.

Встречу с БАМом решили ознаменовать открытием купального сезона. Ныряли прямо со шлюпок в чем мать родила. Жидков уткнулся в лоцию, вроде бы не замечает. Наконец, кричит недовольно-деланным тоном:

— Ну вы, гольцы, совесть имейте. Населенный пункт рядом — в бинокль разглядеть можно. Что подумают сибирячки?

Из-за купания сели на мель. Река прибила шлюпки к подводным косам. Пришлось вытаскивать наши посудины, стоя по колено в воде. Мель на Лене? Лично я такого никогда не мог бы представить. Ведь мы за сотни километров от истока. Увы, в верховьях много перекатов и отмелей — опечек, как их называют местные лоцманы.

Но, кажется, все позади.

Шлюпки загружены так тяжело, что временами идут, как утюги, вспарывая гладь. Я сижу на носу, и так приятно взлетать на гребне волны, а потом резко опускаться вниз. Закроешь глаза, и кажется, будто вернулись качели детства. А у ребят работа что надо. В такт, с натужным рывком, выталкивают они грузные ялы из «глыби» на ходкую волну.

С соседней шлюпки оператор Ленинградского телевидения наводит камеру на Сашу Климчука. Наверное, увидел в нем типаж: бакенбарды, молодежная бородка, от усердия волосы упали на лоб. Заметив камеру, Климчук интересуется:

— Ну и как моя физиономия в объективе?

Оператор знай себе стрекочет. Да разве останется такой простодушный вопрос без ответа? Кто-то язвит:

— Не влазит. Подверни уши.

Легкие улыбки, и снова натужный скрип уключин.

Климчуку гребля даётся, пожалуй, легче, чем остальным. За веслами он почти не умолкает. Вот и теперь вздумал читать стихи. Никто не знает чьи. Не исключено, что свои, потому что не очень умелые.

Когда кончил, все сначала молчат. Один любознательный все-таки находится.

— Кто писал?

— Зачем это? — отвечает Саша. — Все уйдет в Лету...

Вот и первый привал. Остановились напротив деревеньки Половинная. Наши жёлтого и оранжевого цвета палатки смотрятся супермодным лагерем. Наверняка с судов, проходящих мимо, не один матрос заглядывается на нас. Уж больно красочный городок!

Не хочется пропустить ни единой краски задумчивого вечера. Лена едва плещет волной. Заходящее солнце слабо красит край неба. Наступает почти сиреневое время.

Рядом с лагерем обнаруживаем два заброшенных дома.

Глядеть на оставленные избы неприятно, как на все, откуда уходит жизнь. Приусадебный участок, когда-то, видимо, обнесенный забором, одичал, зарос. Почернели деревянные строения — что-то наподобие сараев. Вместе с Жидковым отправляемся осмотреть кустарник, густо облепивший покинутые дома.

Поспевает красная смородина. Люди уехали, а смородина все родит. У нее своя жизнь, она не кончается с уходом человека. На солнцепеке ягоды красные, их вполне можно есть. Пытаюсь залезть в гущу куста, чтобы нарвать самых спелых. И натыкаюсь на гнилой пень, развалившийся от случайного прикосновения.

— Вот этого делать не советую, — предупреждает командир. — Можно разбудить пригревшуюся змею. Такие случаи бывали.

Половина десятого вечера. Лена тихая, по не ленивая. А почему в самом деле ей приписывают леность? «Ленивая» — это как-то обидно. Вроде бы бездельница... Чуть покачиваются на воде бакены. От воды идет туман. Кое-кто из ребят в накомарниках. Пока до отбоя есть время, Климчук учит новичков поднимать мачту и ставить паруса.

Саша родился в Ельце.

— В один день с адмиралом Нахимовым, — просто сообщает он.

В школе любил географию и... баскетбол. Увлечение шлюпочными походами началось после шестого класса, когда побывал в Артеке. Его школьный друг сказал:

— Я тебе покажу клуб — лучше всякого Артека. В городском детском парке есть туристический кружок для старшеклассников. Пошли?

На занятиях знакомились с устройством шлюпки, паруса, с организацией походов, постигали премудрость судовой обстановки.

— В общем, зимой мы занимались теорией, а летом выезжали в Плющань — там туристический лагерь, — рассказывает Саша. — Есть даже такая книжка Ширяева «Плющань — пристань мечтателей»... Обычно уезжали на все лето. Походы были байдарочные и велосипедные. Ходили и пешком.

Плющань во многом определила любовь Климчука к «бродяжничеству». Свыше 13 тысяч километров прошел на вёслах.

Институтская специальность у Саши — судостроение и судоремонт. После окончания «корабелки» распределился на Адмиралтейский завод.

— Учеба привлекала, как космос, — признается он. — Пришлось пожертвовать баскетболом. Составил график занятий, строго придерживался распорядка дня. Все это у меня воспитано с детства. Может быть, оттого в институте было чуточку легче, чем другим. Я, если можно так сказать, старался знать предмет на шесть баллов, чтобы наверняка получить пять.

— Скажи, вот я заметил, что ребята на шлюпках относятся к тебе с уважением. Чем объяснить? Возрастом? Как-никак старше других...

— Если уважают, то, думаю, не за возраст, — рассуждает Климчук. — Перед каждым походом я месяца два-три вожусь с новичками. Все идет по плану: ремонт шлюпок, подготовка имущества, чтение географической литературы. Может, за то и уважают. И ещё. Я никогда не принуждаю работать «на поход». Считаю: если ты действительно увлечён этим делом, сам захочешь помочь. А приказывать — последнее дело. Из приказов нормальные человеческие отношения не возникнут.

Мы сидим у костра. Разговариваем, то и дело отмахиваясь от назойливой мошки.

Ребята укладываются на ночлег. Из палатки доносится:

— Владимир Иванович, я сплю через стенку от вас.

— Пока да.

— Почему пока?

— Если будешь много болтать, спать будешь через реку...

Вниз по течению тащится сухогруз. Его огни отражаются в воде дрожащими светляками. Где-то там, впереди нас, причалил на ночевку и агиттеплоход «Ленинец» с пятью артистами-корабелами. Вскоре первый концерт в поселке.

Слышу, как переговариваются двое.

— А на теплоходе тоже неплохо. Особо в дождик.

— Сравнил... На вёслах — шик.

— У тебя мазь Вишневского есть? Что-то руки набило.

— Подлечись. А то как на танцы-то пойдешь?

— Ведь послезавтра танцы, мать честная. А у меня ноги как не свои.

— Ты ж говорил: руки...

— И ноги. Пониже спины. Придется с барышней в старинном стиле исполнять. Широким шагом на всю залу.

— Фу, проза...

На завтра — короткое собрание. «Кэп», как я понял, имеет целью уязвить самолюбие каждого, чтобы поднять дисциплину и организованность. Он упрекает студентов, что у них нет коллектива (в самом деле, ребята с разных курсов и кое-кто не знает друг друга даже по имени), что не соблюдается морской этикет («не толкаться за едой и не занимать первым лучшее место»). Некоторое послабление, допущенное в начале пути, привело к фривольности речи — с этим пора кончать.

Затем командир излагает категорические требования походной жизни. Во-первых, ведра, кружки, миски после еды должны быть стерильно чистыми — мыть с содой и горчицей в крутом кипятке. Во-вторых, следует бережно относиться к запасам продуктов: «Учтите, что на каждого из вас отпущено по полтора рубля в день». В-третьих, места стоянок должны остаться чистыми — ни консервных банок, ни сучьев у костра. В-четвертых, один человек ночью должен непременно бодрствовать, и ему выдать ракетницу: мало ли что может случиться. На следующий день дневального на вёсла не ставить до обеда — пусть отсыпается.

...На баке яла лежат розовые саранки, собранные Климчуком где-то вблизи берега. Цветы типа лилий. Скоро завянут, они недолго живут. Саша рассказывает, что саранки бывают и ярко-жёлтые.

— Он еще и ботаник, — бросает кто-то.

Проходим высокие галечные отмели, несколько перекатов. Русло реки заметно сужается, чуть больше ста метров. Странно: кое-где установлено даже одностороннее движение для всех судов и составов. Глубина на иных отмелях не превышает метра. Там и тут у берегов много кампей-одинцов. Есть участки, где расхождение судов запрещено — так опасны отмели. А чего стоит одно названае «Перекат Убиенный»!

Заметив надпись на борту: «Ленинградский кораблестроительный институт», — капитаны сухогрузов, толкачей и танкеров короткими сигналами приветствуют нас. Как-никак коллеги!

Волны от проходящего транспорта достают до самого носа шлюпок, и брызгн летят внутрь. Пришлось назначать черпальщика воды — из числа тех, кто отдыхает. Я прошусь поработать.

— Каждый должен заниматься своим делом, — не соглашается Жидков. Кто-то сзади несмело добавляет:

— Не дадим унизить отечественную журналистику...

Жидков еле заметно улыбается, а сам грозит:

— В комментариях не нуждаюсь. Ишь, говорун, дневалить захотел?..

На глаза попадается бортжурнал. Записи отрывочные, разными почерками. Грамматических ошибок мало, оптимизма хоть отбавляй. Читаю:

Узнаю по стилю — Климчук.

Продолжение записей — другим студенческим «Пименом»:

Эта часть дневника принадлежит перу хабаровского хлопца Саши Козлова.

Снова Климчук:

К полудню — у деревни Таюра. Идем по ее дощатым тротуарам. Останавливаемся перед затейливыми белыми и голубыми наличниками. Здесь всегда были искусные плотники, а резьба по дереву считалась природным даром, высоким уменьем.

Когда попросили познакомить с самым интересным человеком, нам назвали Иннокентия Ивановича Таюрского. Мы увидели его сидящим на широкой лавке под окном своего дома. Старик пригласил пройти в сени. Широколиц, брови седые, строгие. Рассказывает: издавна жил в Таюре дух просвещенчества. Секрет в том, что до революции сюда, на Лену, попадали многие образованные люди, сосланные за политическую неблагонадежность.

« Школа тут была открыта еще в 1905 году. Учительствовал молодой человек с Москвы, холостой. Сначала-то, правда, уроки вели по избам, а потом давай рубить школу. За ней — вторую, для старших.

Хозяин стал вспоминать школьных учителей. И надо же — помнит! Удивительное дело: мы можем забыть многих людей, с которыми то тут, то там сводит жизнь, но редко забываем тех, кто нас учил в малолетстве.

— Колесов Анатолий Денисович учительствовал только четыре года. Пожилой был, приезжий. Потом был Манзуров, и он приезжий...

Деревня, по словам Иннокентия Ивановича, существует лет этак триста. В старину по ленскому льду лошадьми возили почту, товары всякие. Тем и промышляли, если не считать охоту да рыбную ловлю. С Бодайбо доставляли золото в кожаных сумах. И называлась такая работа — возить сумы. Мешочки были кожаные с пломбами и сургучными печатями.

Ну, а про будущее Таюры мы могли бы рассказать старику и сами. Слышали, будто мыслится здесь создать подсобное хозяйство бамовского поселка Звездный. Со временем возникнет оздоровительный комплекс для жителей вновь рожденного города.

А что в самом деле: места красивые, можно сказать, дачные, до Звездного всего-то километров семьдесят.

В Таюре решили запастись картошкой. Обратились к управляющему местным отделением совхоза Вячеславу Вячеславовичу Абрамову: можем ли купить?

— Зачем «купить»? — развел он руками. — Обижаете.

И тут же распорядился «снабдить продовольствием ленинградских мореходов». Велел трактористу погрузить пару мешков и мигом доставить к шлюпкам, что тот и сделал.

Трактор еще тарахтел на берегу, когда течение Лены понесло ялы дальше на север — до ручья Мельничного.

Если пройти метров сто вверх по ручью, то в зарослях встретится избушка, которая, вероятно, служит пристанищем рыбакам и охотникам. На полке чай, сахар, соль, кусок еще не чёрствого хлеба, машинное масло и даже с полтинник медных денег. Крохотная печурка для обогрева. Дверца дома с внешней стороны подпирается колом — ни единого замка.

Рядом с этим лесным теремом — стулья, стол, лавочка, аккуратный пенёк, поблизости кострище. Я и раньше слышал о сибирской традиции — оставлять на зимовьях припасы для путника. Но своими глазами подобное видел впервые.

В холодном ручье, прозрачном и ломком, торопливо скачущем по камням, ребята простирнули рубахи — повеяло свежестью талых снегов, тех самых, которыми живет Лена.

...Толя Мизгирёв медленно бредет вдоль берега. Я — ему навстречу, тоже не спеша, как будто собираю камни или выброшенные волной корни. Мне он любопытен. Немного нелюдим, обижается, когда над ним подтрунивают. В походе, наверное, таким трудновато.

— Чего в одиночестве? — спрашиваю.

— А ничего... Просто так.

— Устал?

— Да нет, я ж не в первый раз на шлюпках. Как в институт поступил, так и зачастил в походы.

— На каком курсе?

— Да окончил уже. К сожалению.

— Почему «к сожалению»?

— Очень весёлая и даже беззаботная жизнь ушла. Теперь все некогда. Одна отдушина — поход на шлюпках. Многое узнаёшь, многое видишь. Вот кончится поход, и сразу начну ждать другого лета.

Мы у Верхнего Маркова. Из-за отмелей пристать к берегу удалось не сразу. Но едва причалили, как гребцы стали спешно готовиться к премьере. В клубе нефтеразведочной экспедиции — концерт и шефские танцы. Ребята, облепив борта шлюпок, ладят парадную форму, бреются, иные, засучив по колепо штаны, умываются там, ближе к стремнине. Местные ребятишки, прекратив купание, шепчутся в сторонке. «Артисты приехали. На клубе объявление, видал? А вон ихний теплоход «Ленинец» — из Якутска».

Концерт под открытым небом.

На концерт пришли чуть не всем селом. Обошлось без всякой рекламы, если не считать объявление на обычном тетрадном листке, что приклеили к дверям клуба. Матери прихватили с собой детей — отнюдь не концертного возраста. Двери были открыты настежь, так что, покуривая, удавалось смотреть представление прямо с улицы. Аплодисментов, какими одаривали здесь, может быть, не приходилось слышать и более сильным голосам, чем у наших агитбригадовцев.

А что удивительного? Молодежи в селе много, образованной молодежи: инженеры-поисковики, техники, лаборанты... На гастроли сюда артисты почти не приезжают, эстрадой зрители не избалованы. Вечерами разве что кино. Можно, конечно, податься в кафе «Кембрий» на свой «Голубой огонек». Да устраивают его только по праздникам. Вот и слетелся народ на объявление, от руки писанное.

Поздним вечером после танцев на баке «Ленинца» собираются все студенты. Поют под гитару, читают стихи. Для себя. А на берегу стоят и слушают местные парни и девушки, которым все еще не хочется расставаться с гостями. Сибиряки гостеприимны, однако ж в разговоре сдержанны, душу нараспашку не рвут. Выспрашивают, интересуются, как там «в Европе» и «пошире ли Нева супротив Лены»?

Фамилию Хорошева мы слышали еще до того, как прибыли в Макарово. Самобытный человек, говорили о нем, побеседуйте.

Василия Федоровича дома не оказалось. Он орудовал бензопилой на берегу — распиливал бревна. Жена покричала ему. Пока супруг снимал с себя рабочую одежду и умывался, хозяйка — приветливая и мягкая нравом женщина — выставила кувшин с домашним квасом: «Угощайтесь».

Дом пропах свежей стружкой. Строится добротная терраса. Небольшой двор с внутренним палисадником засеян цветами. По всему чувствуется, что Василий Федорович обожает красивую работу.

— Мы с сыном лес имали на Лене. Сосны, лиственницу багром брали и на моторке к берегу тянули. Чего напрасно добру гнить и реку засорять? А в половодье того бросового леса иа реке ой много... Вот и дом построил себе из тех ничейных бревен. Добрый дом, меж брусьями мох положил — и мороз пятьдесят градусов не страшен.

У Хорошевых «персональная» набережная с видом на Лену. Чем-то она напоминает знаменитую набережную в Ярославле. Может, крутизной берега и открывающейся далью противоположной стороны реки. Или все откосы столь незабываемы?

Чинный, неторопливый, основательный человек — таким предстал Хорсшсв. Ему далеко за шестьдесят.

Родился здесь, в Макарове. С малолетства интересовался разными специальностями — токарным делом, кузнечным, обработкой дерева. В родословной немало умельцев — дед, отец, дядя. Многое успел он перенять от них и усвоить. А когда привелось добыть в Киренске списанный токарный станок, привез его к себе, отремонтировал и стал мастерить те самые вещи, которые принесли ему славу в округе, — кубки, вазы, шкатулки.

Больше двадцати лет ремонтировал Хорошев сельскохозяйственную технику в Макарове, восемнадцать — заведовал мастерскими, вел в школе уроки труда. А о резьбе никогда не забывал. В доме настоящий музей. Вот мы и явились, как на экскурсию.

Оказывается, Василий Федорович еще и стихи пишет. Не так давно к нему приехали филологи из Иркутского университета, посмотрели и увезли с собой рукописный текст поэмы «Лена». Должно быть, как образец народного творчества. Я посмотрел его тетрадку. И попросил на память переписать маленький отрывок.

— Пишите, если надобно, — сказал Хорошев. И добавил: — Тут всё — обращение к Лене.

— Что ж, последуем за Хабаровым, — сказал, прощаясь, Жидков.

«Прошли отмель, заросшую водорослями. В результате выгрузки балласта (командира и корреспондента) шлюпка идет легко». Такой записью в бортжурнале был отмечен наш с Жидковым временный переход на борт «Ленинца».

— В выражениях не стесняются, — процедил «кэп».

...С каждой стоянки «Ленинец» уходит, не дожидаясь шлюпок. Потому что гребцам надо лишь покрывать километры, агитбригаде — ещё и выступать перед экипажами судов.

Когда попутный ветер стихает.

Вот и сегодня прошли километров двадцать вниз по Лене, встретили караван лихтеров с буксиром. Стали их «культурно обслуживать». Караван идет прежним курсом, теплоход пристроился к нему с борта, и речники, таким образом, слушают лекцию или смотрят фильм, не задерживаясь в пути. А мы вместе с караваном возвращаемся назад, навстречу к своим ялам. Только «отвалили» от лихтеров и пошли по течению, на тебе — несколько барж. Снова развернулись и приняли на борт речников. За пять часов пути не только не продвинулись по Лене, но и ушли далеко назад. Так что судно наше можно назвать «блуждающим».

Посреди реки земснаряд. Углубляет дно, расширяет фарватер, работает на песчаных и мелкогалечных грунтах. Связались по радио с командиром: не хотите ли концерт в порядке шефства? «Как не хотим? Милости просим». Пристаем. Механик лично помогает артистам перейти с борта на борт. На небольшой открытой площадке собирается вся команда — 16 человек. Скрестив руки на тельняшках, подперев голову руками или откинувшись к спинке скамейки, сидят лебёдчики, мотористы, матросы. Слушают песни, которых никогда раньше, наверное, не слышали. Благодарят, приглашают вместе пообедать, но нет, нас ждет Лена... И снова в путь.

Агитбригада приступила к выпуску первого номера шуточной стенной газеты под непривычно длинным названием «Ударим агитпоходом по ленским просторам». А в свободное время Женя Пескин играет в шахматы с кем-нибудь из команды теплохода, Светлана Попова не прочь позагорать на палубе, немногословный Толя Константинов читает. Здесь, в сельских магазинах Сибири, он приобрел несколько брошюр по искусству — книжных прилавков Ленинграда ему оказалось мало.

Горит костер. Четыре белых (вернее бывших когда-то белыми) эмалированных ведра коптятся на огне. Ребята варят вермишель со свиной и говяжьей тушенкой одновременно. Что-то новое. А может, после весельной работы просто не до тонкостей?

— Знаете, такие походы — отличный шанс найти новых друзей, — тихо говорит мне Жидков и присаживается рядом на огромный валун, бог знает как оказавшийся на галечном берегу. — Пусть не покажется бахвальством, но именно товарищи по сложным переходам потом становятся, как правило, и жизненными спутниками. Бозвратиашись домой, ты на них полагаешься во всём. А проверка человека здесь происходит довольно скоро. Если кто-то думает больше о себе, о своем благополучии — он виден сразу, невооруженным глазом. Нутро наружу лезет...

— Иногда приходится кое-что прощать, оплачивать расположение авансом, без этого в коллективе не обойтись, — так же тихо продолжал командир. — Есть в нашей группе Витя К. (он назвал фамилию полностью). Был с ним прошлым летом неприятный случай. В походе пропала одна штормовка. С ног сбились — не можем найти. И что же? В чужую штормовку этот самый Витя завернул свой рюкзак и уложил на дно шлюпки. Шли затяжные дожди, и мысль о сохранности собственного рюкзака толкнула парня на такое дело. Можете представить, как смотрели ребята на него потом. В конце концов решили: минутная человеческая слабость, с кем не бывает. Простили, забыли. И вот за три дня до начала нынешнего похода Виктор неожиданно пропал из института. Якобы серьезно заболел отец. Но вскоре выяснилось, что никаких неприятностей с отцом не было. Просто парень захотел избежать трудной подготовительной работы. То есть переложил свои дела на плечи других. Для всего коллектива это был вызов... Но «констатирующей педагогике» грош цена, куда важнее — научить человека побороть свою слабость или временное отступничество. К. отправился на Лену с моим последним предупреждением.

Если повторится что-нибудь такое же, мы расстанемся с ним навсегда. Сейчас он вовсю старается искупить вину перед ребятами.

Из темноты возникла высокая фигура Климчука.

— Прошу. — Он протянул нам по миске с вермишелью. — И нехорошо отделяться от коллектива, товарищ командир.

Мы потянулись к костру.

— Сегодня на горах нашли несколько ракушек, — довольный, сообщил Саша. — Наверное, и в самом деле тут было древнее море...

Много чего здесь было. Давно и не очень. В музее города Киренска ребята разглядывали любопытный экспонат: знамя политкаторжан, сделанное в 1912 году. На нем написано: «После царской каторги и ссылки отдадим остаток сил делу социализма». Это знамя долгое время хранил у себя дома местный школьный учитель истории. Он гордился реликвией, часто показывал её детям. Собственно, из школьного уголка истории и возник краеведческий музей.

Мы ходили по улицам небольшого городка, и живая история открывалась нам.

Снова в моих руках вахтенный журнал.

Самый качественный лес в округе — лиственница и сосна. По всей Лене, может быть, не сыскать такой древесины. Много кедрача. Славен царь тайги своими орехами.

Перестойного леса так много, что рабочие не успевают его заготавливать. Отправляют сплавом в плотах с буксирной тягой до Ленска, Якутска и дальше, до Тикси.

Под крышей конторы лесопункта ребята обнаружили семь ласточкиных гнезд — одно к одному. Точь-в-точь как прилепился над рекой и сам поселок.

Десять вечера, а еще светло. Тихо. Сопка насупилась, будто придвинулась к самому берегу. Река не шелохнется, хоть течение нетрудно разглядеть. Береговой волны совсем нет. Только писк комара заставляет поверить в реальность этой фантастической тишины.

Но вот из клуба слышится гитара — начинается очередной концерт.

В Визирном я познакомился с Леонидом Прокопьевичем Тетериным, лесничим. Родился он и вырос тут же, километров семь ниже по реке. Отец партизанил, организовывал на Лене колхозы, работал председателем сельского Совета.

— Мы-то, ребятишки, с малолетства из тайги не выходили, — рассказывает Леонид Прокопьевич. — Охотились на белку, по лесу лазили... Сосна здесь в основном на хребтах растет. Стань рядом, и если на высоте груди в диаметре шестнадцать сантиметров есть, — готово, можно брать. А лиственница, та всё чаще в распадках, у ручьев... Знаете, за сколько лет сосна на метр прибавляет? За одиннадцать! Всего-то на метр!

Во всех речных поселках где были стоянки, ребята торопились в клуб или Дом культуры — показать фильмы о петергофских фонтанах, рассказать о традициях студенчества. А на ремонтно-эксплуатационной базе в Алексеевске случайно встретились с главным инженером Виктором Александровичем Свистелиным — тоже выпускником одного из ленинградских вузов. И пошли расспросы: как и что? Пытались понять пока таинственную для себя связь между вузовской скамьей и жизнью как таковой.

— Когда-то я предпочёл конструкторскому бюро в Ленинграде работу на Лене, — говорил главный инженер. — Я и сегодня поступил бы так же. Проектировать можно то, что знаешь. Некоторые ребята остались в городе, сейчас старшие инженеры. Но специализация у них узкая. А мне такое зачем? Честно скажу: хочется заниматься масштабным делом. Из моих студенческих друзей только один стал ведущим конструктором — в Новосибирске... Вот и подумаешь. Тут, на Лене, я получил разностороннюю практику. У меня простор, ведь база отвечает не только за ремонт судов, но и за комплектование команды. Получается, у меня и берег, и флот. Больше тысячи человек в штате... И своей квалификации не теряю. В комфорте, конечно, проиграл: Алексеевск — не Ленинград. Но ведь человек жив содержательным трудом. Верно?

На всем пути до Якутска Лена приветствовала их гудками встречных транспортов. Молодежь поселка Петропавловского бросала цветы на речные волны. Сибирские геологи подарили транзисторный приёмник в ответ на оставленную фотоэкспозицию о непокоренном Ленинграде. Появились на шлюпках ветвистые оленьи рога и огромное чучело глухаря. И все же главный подарок они сделали сами себе. Им открывалась земля, лежащая вдали от институтского двора. Земля и на ней человек.

То была езда за собственным опытом, поскольку чужого не бывает. И воспитывал ребят не штатный лектор, а многообразная жизнь по обоим берегам. И незаметно подступал рубеж взрослости.

«Приглашаем на работу. Тайга таким покорится». «По-хорошему завидуем вам: вы счастливы, ощущая свою необходимость в жизни». «Оригинально, не похоже на другие ансамбли. Не забывайте самодеятельность». «Ребята, так держать!». Это из книги отзывов, которую бережно хранили «артисты».

Они были разные, завтрашние корабелы. Были среди них и свои студенческие Щукари, и пылкие Ромео, и убежденные реалисты наподобие тургеневского Базарова. Но что-то всё-таки их объединяло. И это «что-то» — пытливое, пристрастное отношение к жизни.

В своей полемичной концертной программе они играли маленькую притчу ленинградского драматурга Александра Володина. — Кто ты, человек на Земле? — мысленно обращались студенты в зал. — Каков масштаб твоих дел, мечтаний, твоего дыхания? Не уподобляйся улитке, которой за всю жизнь суждено увидеть метр земли. Даже не осмыслить — просто увидеть. Всего метр...

Евгений ДВОРНИКОВ
Фото О. Кузьмина